ФАУСТОВА Э.Н.
Когда судьба привела Михаила Михайловича Пришвина в Дорогобужский край, он прожил уже довольно насыщенную жизнь и уже много раз волей судьбы менял места проживания. География его передвижений весьма разнообразна. Уроженец села Хрущёво Соловьёвской волости Елецкого уезда Орловской губернии, он получил начальное образование на своей родине, а затем учился в гимназии в Ельце, родном городе И. Бунина, В. Розанова, С. Булгакова. Исключённый из гимназии из-за «дерзкого поведения» с «волчьим билетом» (конфликтовал с учителем, известным философом В. Розановым), был отправлен матерью к её брату в Тюмень, где закончил реальное училище. После этого поехал в Ригу, где поступил в Политехникум. Потом два года жил в Ельце, а затем уехал Германию, где учился в Лейпцигском университете, слушал лекции в Берлине и Йене. По окончании учёбы поехал в Париж. После возвращения в Россию работал в земстве в Клину Московской губернии, агрономом в Тульской губернии, а затем в Луге и в Петербурге. Он вёл подвижную жизнь, изъездил и Европу, и Россию.
ПРИШВИН В ДОРОГОБУЖСКОМ КРАЕ
Он принял участие в экспедиции академика Шахматова на Север России, в Олонецкую губернию для сбора фольклорных материалов – поехал «за сказками». Он проникся суровой природой этих мест, изучил нравы поморов, их народное творчество. По северным впечатлениям написал книгу «В краю непуганых птиц», которая принесла ему всеобщее признание. В большой степени эта поездка определила будущее Пришвина как писателя.
Во время Первой мировой войны он побывал санитаром и корреспондентом, прошёл дорогами войны. После революции опять поселился в Ельце, где его застали тяжелые голодные времена. Итак, пунктирно: Хрущёво – Елец – Тюмень – Елабуга – Рига – Гори – Елец. На родину он был выслан после того, как отсидел год в одиночке Митавской тюрьмы (за распространение идей марксизма плехановского толка). А затем новый этап передвижений: сначала Лейпциг, Берлин и Иена, где он учился, затем Париж – Клин – Москва – Богородицкий уезд Тульской губернии – Подмосковье – Петербург – фронт – Елец. При этом он ещё совершал разнообразные поездки с различными целями – например, в Карелию и Норвегию, в Керженские леса Нижегородской губернии, в степи за Иртышом и т.д. Он был прирождённым странником, и жизнь водила его по земле. Так что переезд в Дорогобужский край не был, казалось бы, для Пришвина каким-то особенным, из ряда выходящим событием жизни.
В данной работе мы будем опираться прежде всего на секретные дневниковые записи М.Пришвина, в которых раскрывались его тайные мысли и переживания. В дневниках отражалась как повседневная жизнь, так и исторические события, волновавшие писателя, мучительные размышления о судьбе страны. Записи носили исповедальный характер, и это была единственная возможность правдиво оценивать всё происходящее, осмысливать с философской точки зрения. «Пришвин начинал свой день работой над дневником. Он – и это не преувеличение! – буквально жил им. Ведение дневника превратилось для Пришвина в органическую потребность, в условие существования». (Николай Головкин. «Быть русским, любить Россию - это духовное состояние» Слово о Пришвине. – Фонд стратегической культуры. 17.02.2008 - http://www.fondsk.ru/article)
Дневники многие годы хранились в тайне, их частями начали издавать только в 1991 году и до сих пор продолжается их публикация.
МОТИВЫ ПЕРЕЕЗДА М. ПРИШВИНА НА СМОЛЕНЩИНУ, В ДОРОГОБУЖСКИЙ КРАЙ
В 1918-1919 годах М.М. Пришвин жил в Ельце. Прибыл после двухнедельного ареста в начале 1918 года уже большевистскими властями. Резко, бескомпромиссно осудив глубоко чтимого им поэта Блока за идеи статьи «Интеллигенция и революция», решительно отойдя от политики, он в родном Ельце занимается организацией краеведческого дела, а также преподаёт словесность в той самой гимназии, из которой был когда-то исключен.
Пришвина мучили мысли о грозных переменах, обрушившихся на страну. Революцию он не принимал всем своим сознанием и особенно в том виде, в котором она агрессивно захватила всю страну до последней деревушки. Утверждавшиеся насильственно новые порядки несли разрушение традиционного уклада жизни. Иллюзии у «марксиста» Пришвина растаяли очень быстро, а критический настрой нарастал с каждым днём. Своё отношение к историческому перевороту Пришвин выразил очень резко: «Ураганом промчались по нашей местности речи людей, которые называли себя большевиками и плели всякий вздор, призывая наших мирных крестьян к захватам, насилиям, немедленному дележу земли, значит, к немедленной резне деревень между собой» (М.М. Пришвин. Дневники. 1914-1917. – М., Московский рабочий, 1991, 11 июня, стр.301). А потом, в безжалостных условиях Гражданской войны, ещё более жёстко, более определённо и бесстрашно: «В голодно-холодной кровавой завесе мира вырисовывается для большинства людей лик врага (он) — кто это он? — Большевик». (М.М. Пришвин. Дневники. 1920–1922. М., 1995, 1920 г., 15 июля, стр.79). Несколько позднее, и именно в годы пребывания в Алексине, Пришвин пытается понять сущность стремительных перемен.
По своему складу характера он всегда был настроен на выявление положительного, обнадёживающего. Так он осмысливал в новые веяния и в конце концов в 1921 году записал в дневнике свои раздумья: «Часто приходит в голову, что почему я не приемлю эту власть, ведь я вполне допускаю, что она, такая и никакая другая, сдвинет Русь со своей мертвой точки, я понимаю ее как Необходимость. Да, это все так, но все-таки я не приемлю». (М.М.Пришвин. Дневники. 1921 г., 26 сентября, с. 211). На самом деле смятение духа постигло в те годы многих интеллигентов: подобного рода переживания мучили М.Горького, что отразилось в его «Несвоевременных мыслях» (1917-1918), И.Бунина – в его «Окаянных днях», В.Короленко – в его серии писем 1919-1921 годов к А.В.Луначарскому и Х.Г.Раковскому, в которых он бесстрашно протестует против красного террора, против расправ ЧК.
И конечно, в это время Пришвина волнует судьба культуры, стремительное крушение традиционных нравственных ценностей, духовных начал. С глубокой тревогой он обобщает определяющую направленность движения общественного развития того страшного времени: «Никогда не было ещё духовное состояние наше так понижено, как теперь, обнищание духа, видимо, идет параллельно с экономикой: своеобразное доказательство зависимости духа от материи. Основная причина, я думаю — это разрыв с общемировой культурой и остановка: культура есть процесс и не может останавливаться» (Т а м ж е, 1921, 23 марта, стр. 42). Шла Гражданская война, и сам Пришвин едва не погиб, когда пришедшие в город казацкие отряды Мамонтова чуть не расстреляли его во время жестокого погрома, приняв за еврея.
В Ельце он оказался в ужасающих жизненных условиях. К началу 1920 года материальное положение становится невыносимым. 3 января 1920 года Пришвин записывает в своём Дневнике: «Не то что пищи, а именно жиров не хватает; я достиг такого состояния, что всё моё существо телесное и духовное зависит теперь от жира: съем масла или молока и работаю, нет — брожу, качаюсь, как былина на ветре». (Т а м ж е, 1920, 3 января, с. 6) Голод, холод и тиф становятся палачами массы людей в родных местах писателя. Уже умирают его родные и близкие ему люди. Мир для него пустеет. И ему снятся зловещие сны с ушедшими из жизни родными: «…в тот момент, когда засыпал, меня позвали явственно и очень радостно: “Миша!” Я сразу очнулся и сначала подумал, что мамин это обычный встречно-радостный голос, но Саша, и Коля, и Лидя могли так же – позвать меня, какой-то соединённо-родственный солнечно-радостный зов. Главное, что так отчетливо и живо: “Миша!” позвали покойники» . (Т а м ж е, 1920, 16 марта, с 38). Страшный контраст между изначально присущим Пришвину светлым мироощущением и жестокой реальностью Гражданской войны. На этой войне погиб сын жены Пришвина Ефросиньи Павловны от первого брака Яков.
В Ельце Пришвин с ужасом наблюдает бедствия, всеобщая нищета становится нетерпимой. В дневник он как будто бы отстранённо вносит отдельные чудовищные факты, которые в тех обстоятельствах представляются трагической обыденностью: «...Иван Михайлович (Журавлев) и жена его Мария Ивановна умерли от тифа во время кризиса, а дети все перенесли тиф, но потом, слабые, замёрзли. Сейчас их домик стоит пустой, его сразу узнаешь даже в темноте, даже когда и в других домах нет огней». (Т а м ж е, 1920, 13 марта, с. 37). Он пишет о том, что для обогрева сожгли уже в доме всё, что может гореть, и завтра вся семья с детьми пойдёт воровать дрова – иначе насмерть замёрзнут.
Теперь внутренняя его психологическая установка покинуть родные места была обусловлена жёсткой необходимостью выжить – и физически, и духовно. В Ельце уже не было такой возможности.
РЕШЕНИЕ
И наконец 10 января 1920 года он с тревогой запишет в Дневнике: «Моя тоска похожа на тоску во время смерти Лиды: не совершается ли что-нибудь ужасное с Ефросиньей Павловной?» (Т а м ж е, 1920, 10 января, с. 10) Этот страх связан с его женой – крестьянкой родом из деревни Следово Дорогобужского уезда Смоленской губернии, с которой он сблизился ещё в 1903 году после пережитой им несложившейся, но оставшейся в памяти на долгие годы любви к В. Измалковой. Их развела судьба навсегда, он очень тосковал. Позднее случайность свела его с женщиной из другого сословия, с иными представлениями о жизни. «Пришвин не женился, а именно сошелся с Ефросиньей Павловной. Жениться он и не мог — она ведь была замужем, и официально брак свой они оформили только после революции. Он не относился к этой связи очень серьёзно и в любой момент был готов с крестьянкой расстаться» (Алексей Варламов. Пришвин или Гений жизни. – «Октябрь» 2002, №1). Любовь Пришвина навсегда осталась в прошлом, а этот союз был вызван стечением обстоятельств, однако он связал двух столь различных людей на долгие годы. Обвенчались они в 1917 году, к тому времени они похоронили своего первенца, и теперь у них уже было двое сыновей – Лёва и Петя. Он никогда не был душевно привязан к Ефросинье Павловне, и только тяготы реальной жизни заставили его задуматься над тяжёлым для него выходом: сняться с родных мест и двинуться в края нелюбимой жены, чтобы «сесть на землю».
Сам Пришвин с детства жил в имении, был привязан к природе, а потом в Германии получил агрономическое образование, и потому ему казалось, что спасение можно найти в деревне. А поскольку его собственное, очень скромное, имение «на горе» в Хрущёве отобрали в годы революции, возможности осесть на земле в Елецкой губернии у него не стало. После разорения его жена с младшим сыном Петей уехали в Дорогобужский край, на её родину, а Пришвин остался в Ельце со старшим сыном Лёвой. Через полтора года, несмотря на роман с С.В. Коноплянцевой, для него переезд в Дорогобужский край стал неизбежным – предопределённым невозможностью выживания в родных местах, необходимостью сохранения жизни любимого сына Льва. Писатель был очень к нему привязан и признаётся: «На свете нет большего счастья, как дружба с ребёнком». (М.М. Пришвин. Дневники. 1920 г., 2 февраля, с. 19)
Решение давалось с большим трудом, созревало месяцами в колебаниях и метаниях. Не дождавшись приезда Ефросиньи Павловны, он записывает в Дневнике отчаянные слова: «Получено письмо от Е. П., что не приедет, зовёт к себе. Внезапное решение: продать всё, купить лошадь с телегой и ехать в Дорогобуж. Высчитан по атласу Петри циркулем путь: 460 верст, Елец — Новосиль — Мценск — Белев — Сухиничи — Ельня — Дорогобуж. По 40 в. в день — 12 дней». (Т а м ж е, 1920, 22 апреля, с. 56). Он готов был даже пешком идти такое огромное расстояние. Однако он очень колебался, поскольку совсем немногого ожидал от этого перемещения. Но в Ельце уже оставаться не хватало физических сил. И решение становится неотвратимым – и через несколько дней он с тоской признаётся, что вынужден пойти на такой шаг от безвыходности: «Все завидуют, что еду — чему завидуют! еду в пустыню, без средств, с огромным риском умереть от тифа. Это рискованное предприятие, стоит ли цель средств? Цель — отдохнуть за лето, собраться с силами, устроить детей в Дорогобуже и поехать в Москву на литературную разведку» (Т а м ж е, 1920, 28 апреля, с. 59). Так что надолго оставаться на чужой земле, на Смоленщине он тогда не планировал.
Отъезд откладывался, так как из-за Гражданской войны возрастал риск в дороге быть ограбленным или даже убитым. И, надо сказать, противоречивое настроение Пришвина отразилось в его записях в полную меру. С одной стороны, вроде бы совершенно необходимо уехать, в этом заключается какая-то надежда на то, что снимется угроза жизни. И постепенно слово «Дорогобуж» уже начинает звучать для него как заклинание. А с другой стороны, вырывается чувство отчаянного внутреннего сопротивления этому вынужденному переезду: «…Я представил себе ясно ту избу, где мы должны бы жить, родственников Ефрос(иньи) Павл(овны), соседей, что нет ни одной книжки, нет ни одного образованного человека и, может быть, даже, что я голый, обобранный живу на иждивении родственников Ефрос(иньи) Павл(овны) — невозможно! не избавление, не выход!» (Т а м ж е, 1920, 9 мая, с. 62). Смятение, неуверенность в будущем угнетали Пришвина. Не было ни духовной, ни душевной близости у писателя с его женой, а зависимость чисто материального плана была тягостна для него. И хотя это как будто и «не выход», другого пути он не видел.
И тогда всё-таки Пришвин с Лёвой снялись и выехали сначала в Москву. «Момент отрыва: смертельная тоска» (Т а м ж е, 1920, 22 июня, с. 77). Родные места наконец-то позади. «Михаил Михайлович Пришвин уезжал из Ельца сложившимся человеком, занимающим ясную гражданскую позицию, глубоко обдумывающим сложные события в исторической судьбе России и роль в них творческой интеллигенции. Он был в расцвете невостребованных творческих сил». (Горлов В.П. "…Михаил Пришвин, из Ельца" - http://www.elets.elsu.ru/gorlov/prishvin.html)
После короткого пребывания в Москве, после деловых и дружеских встреч Пришвины отправились в Смоленскую область, в Дорогобужский край. Трудный путь и в конечном итоге: «Путешествие из Ельца в Дорогобуж через Москву. Мрачный мужик везет нас от ст. в Дорогобуж, я показал ему серебр(яный) рубль с Николаем, и вдруг он стал добрым и ласковым». (Т а м ж е, 1920, 28 июля, с. 81).
ПРИБЫТИЕ
В Дорогобужский край Пришвин прибыл по официальной бумажке от Наркомпроса, добытой им в Москве у хорошего знакомого А.В. Луначарского, «для изучения памятников искусств, старины и природы», но его планы были более обширными.
Наконец-то они приехали в Следово Дорогобужского уезда – родину Ефросиньи Павловны. Здесь он вдруг причисляет себя к крестьянскому сословию, поскольку, по его мнению, именно оно теперь становится господствующим, в то время как интеллигенция, напротив, становится зависимой, подчинённой, как прежде были мужики. Это был, конечно, удивительный шаг. К этому времени 47-летний писатель был человеком с разносторонними интересами – он «занимается биологией и философией, увлекается химией и музыкой Вагнера, высшей математикой и натурфилософией Гёте» (Н.Иващенко, Н.Коршунова. Собиратель. – Альманах библиофила, выпуск 18, М., 1985, с.143). Его, конечно, интересует жизнь простого мужика, но приобщить себя к этому сословию… В конце концов он рискнул решительно изменить условия, образ жизни и характер деятельности. Жизнь вынуждала его идти на самые неожиданные шаги.
Остановились в деревенской избе, и уже здесь Пришвин нашёл хоть какое-то отдохновение для встревоженного сердца: «Жизнь в избе у Андрея Прокопьевича хороша тем, что тут как бы нервный узел природы, и небо, и лес, и вода, и воля — все посылает сюда свои нервы, и, живя в избе, вы чувствуете всё в природе...» (Т а м ж е, 1920, 4 августа, с. 83). Пришвин вспоминал давнее хрущёвское бытие, он как бы погружался в своё детство, в раннюю юность, и потому оказаться в глуши, в непосредственной близости к нетронутой человеком природе означало для него в тот момент как бы возвращение к самому себе, к своему первичному естественному состоянию.
Наконец, решение доводится до цели: «Писатель Пришвин с семейством идёт лесами в Алексино определяться на службу шкрабом» (Т а м ж е, 1920, 4 августа, с.83). И хотя тревожное чувство не покидало его, он всё-таки в глубине души уже настроился на новый этап своей жизни, на новую работу, на особый, очень любимый им душевный отдых с погружением в природу. Ностальгическая любовь к сельскому укладу жизни, интерес к простому крестьянину давали этому цивилизованному человеку надежду не только на физическое сохранение, но и на духовное спасение.
Итак, 6 августа 1920 года Пришвины поселяются в селе Алексино Дорогобужского уезда. Первые впечатления от Алексино у Пришвина были, можно сказать, ошеломляющими. Он попал в заповедное место, облагороженное великими архитектурными шедеврами М.Казакова, Бове, Д.Жилярди и его ученика Полякова – это усадебный дворец, церковь Михаила Архангела (предположительно с барельефами Ф.И.Шубина), церковь Андрея Стратилата, Андреевская крепость, Музыкальный павильон.
Писатель был определён преподавателем русской словесности школы II ступени, которая расположилась в усадьбе семейства Барышниковых – в уникальном архитектурном сооружении, украшенном шестью витыми металлическими колоннами тосканского ордера и длинным балконом с решетками из изящных кружев чугунного литья. «Это было очень крупное имение, в котором жить можно было в созерцании леса и плавающих по широкому озеру лебедей», – записал Пришвин в дневнике. (Т а м ж е, 1920, 6 августа, с. 83) Его восхищала неповторимая красота этого необычного дворца, большого парка, озера. Всего несколько лет назад здесь всё было ухожено и исполнено жизни. А теперь наступили другие времена… Об этой усадьбе писал знаменитый архитектор-реставратор П.Д.Барановский, уроженец этих мест и хороший знакомый М.М.Пришвина: «Замечательный памятник архитектуры! Я его застал в сравнительно хорошем состоянии. В парке ещё последний павлин бродил…Однако всё приходило в запустенье…Я пытался создать в Болдине Музей народной деревянной скульптуры, а он (Пришвин) был хранителем Музея усадебного быта в Алексине. В имении сохранялась прекрасная библиотека, старинная мебель и посуда, роспись, лепка, драпировка…» (Владимир Чивилихин. Память. – Роман-газета, 1982, №16, с. 90)
Следует также отметить, что ещё совсем недавно залы Дворца украшали художественные сокровища мирового уровня, поскольку истинные знатоки изобразительного искусства Барышниковы приобретали живописные полотна прославленных мастеров – как в России, так и за рубежом. «Будучи тонкими ценителями искусства, Барышниковы собрали в своих усадьбах большие и ценнейшие коллекции произведений искусства, которые включали в себя полотна Рафаэля, Тропинина, Левицкого, Ротари, Брюллова, гравюры Дюрера, Рембрандта, Луки Лейденского и других». (Из истории рода Барышниковых. – «Смоленский конный завод». 23.04.2009 – www.podpruga.ru; См также: Алексей Егоров. Полотна Тропинина и Рафаэля попали в Москву из Смоленской области. – («Рабочий путь», 7 июля 2009 г. – www.rabochy-put.ru ). Но такие ценности к приезду Пришвина уже были в основном вывезены из Алексина в Москву и Смоленск.
Отныне судьба этого имения – боль и забота писателя, который был потрясён удручающим состоянием великолепного здания, всех тех ценностей, которые ещё оставались от прежних владельцев и ещё сохраняли дух дворянского уклада жизни. Свои переживания, свои действия, которые Пришвин предпринимал по спасению этого дворянского гнезда, он описал в своей автобиографической повести-притче «Мирская чаша». И хотя это художественное произведение, фамилия его главного героя Алпатов, а это одна из родовых фамилий семьи Пришвиных, в нём отражаются подлинные события и подлинные размышления и переживания самого Пришвина непосредственно во время его жизни в Алексине. «Место действия «Мирской чаши» – «глубинка» Смоленской губернии у верховьев Днепра… Перед нами разрушаемая – ранее богатейшая – усадьба, затерянная в древних лесах, «окружающих, – как сказано на первой же странице повести, – болото-исток, мать славного водного пути из варяг в греки». И сквозь самые мелкие подробности повествования постоянно брезжит этот ставший тысячелетней легендой «путь». (Вадим Кожинов. Мирская чаша. Книга Михаила Пришвина – но не о природе, а о революции. – Русская литература ХХ века : Учебное пособие для 11 класса / Под ред. В.В. Кожинова .– М. , 1999, с. 247)
Кроме того, жизнь в Алексине также описывается в рассказах "Школьная робинзонада" и "Охота за счастьем".
Как только Пришвин попал в Алексино, он в свой Дневник поместил описание имения в том виде, в каком он впервые увидел его, –спустя три года после революции: «Алексино — громадная усадьба, из конца в конец, от школы до больницы идешь почти час, и все почти берегом искусственного озера, окруженного сплошной кущей вековых деревьев. На озере есть островок, и там на деревьях живут аисты, а в домике на озере лебеди и павлины ходят по берегу... Барский особняк выходит одной стороной на озеро, другой в парк — большое трехэтажное здание с колоннами». (М.М. Пришвин. Дневники. 1920 г., 22 Августа, с.88). Он восхищён и очень огорчён одновременно. Волей судьбы они всей семьёй поселились в этой разорённой, холодной усадьбе. И теперь одной из его жизненно важных задач стало спасение этого культурного сокровища.
БЫТИЕ И ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Бытие было непростым. Это была борьба с обстоятельствами за выживание, борьба за спасение духовных и материальных ценностей, борьба за души детей, переживавших перелом эпох.
Пришвин испытывает острое желание вписаться в течение современной жизни в условиях слома всего прежнего уклада, по большому счёту не принимая ни новых идей, ни нового порядка. Такое внутреннее противоречие создавало смятение в душе писателя, и он стремился не терять себя и находил себя не только в разнообразных – как духовных, так и физических – видах деятельности, не только в осуществлении желания быть ближе к природе. Для Пришвина было своеобразным испытанием погружение в народную жизнь, сближение с бытом, нравами крестьян, познание психологии простого человека.
Пришвин включился в разнообразные виды деятельности: он стал заниматься школой (как учитель и затем как директор), организацией Музея усадебного быта, краеведением, просветительской деятельностью, сельскохозяйственными работами (работает агрономом на научной сельскохозяйственной станции А.Н. Энгельгардта), а также увлекся охотой. И, конечно же, главным своим призванием – писательством. Очень точно передал особый характер творчества Пришвина Пётр Леонидович Капица: «Все, о чем писал М.М., всегда заключало в себе вопрос об этическом взаимоотношении человека как с окружающей его природой, так и с окружающим человека обществом. Здесь он основным мерилом человеческого счастья считал "радость личной свободы". (П.Л.Капица. Читая дневники М.М.Пришвина – в кн.: "Воспоминания о Михаиле Пришвине". М., Сов. писатель, 1991., с. 306-310). Своеобразная натурфилософия писателя вбирала в себя живое бытие природы и человека как неотъемлемой её части.
Он пишет художественные произведения и продолжает вести ежедневный свой Дневник – удивительную летопись, в которой отражается его личная судьба, его каждодневные заботы, его впечатления, переживания, размышления.
Но прежде всего он включился в создание Музея усадебного быта в прекрасном «ампирном дворце», душой болея за исторические и художественные ценности, которые погибали в послереволюционном всеобщем хаосе. 14 сентября 1920 г. Пришвин был принят в члены Дорогобужской уездной комиссии по делам музеев и охраны памятников.
В Алексино уже проводилась работа по сохранению и атрибутированию всех богатств усадьбы, и инициатор и организатор музея Н.И. Савин пригласил нового учителя М.М.Пришвина включиться в создание его фондов и заведовать им. Во дворце тогда уже всё разорялось, поскольку там разместилась детская колония и как раз в это время открывалась школа.
Пришвин ещё в Ельце с энтузиазмом занимался краеведением, и здесь, в имении Барышниковых, сразу стал собирать и систематизировать разнообразные ценные вещи, описывать их. «Через месяц Музей усадебного быта открылся. В большом зале вышло очень торжественно, оттого что все лишнее было убрано и правильно были развешаны портреты с Петровской эпохи и до настоящего времени. О каждом выразительном лице был подобран текст из поэтов усадебного быта, из архивных материалов дома…» (М.М.Пришвин. «Мирская чаша» - Собр. Соч., т.2, М., 1982, с.495). Всю свою душу вкладывал писатель, краевед, учитель Пришвин в дело «удержания» ускользающего культурного богатства своей Родины.
Все ценные предметы искусства и быта помещались в отдельные комнаты, на двери одной из них повесили табличку «Музей». Дети колонии и школы не понимали смысла этого таинственного слова и на всякий случай не посягали на это пространство.
Он становится хранителем Музея, защитником чудом ещё оставшихся в усадьбе вещей, которые были предметами подлинного искусства. Он с величайшим благоговением относится к каждой искусно сделанной вещи. С огромной любовью к красоте и с восхищением мастерством художников он описывает интерьер Дворца: «Колонная гостиная — тоже александровский ампир, уютная комната, вся в миниатюрах, с акварелями, пастелями, офортами, тут есть драгоценный бювар с колонками слоновой кости, всякие старинные шифоньерки, шкафчик с французскими писателями XVIII века. Если нажать одну незаметную пуговку и потянуть за колонку слоновой кости в бюваре, то выдвигается секретный ящик, и там хранится пачка писем к девушке с белым цветком в руке…» (Т а м ж е, с. 495). Он с душевной болью наблюдал разрушение дворянского гнезда, утрату художественных богатств. Внутренне он оставался в той эпохе, когда создавались и собирались эти ценности.
Наконец, музей, который можно было назвать музеем дворянского быта, открылся, и появились первые посетители. Каждый из них был дорог Пришвину, но более всего его волновал интерес простых людей к тому прекрасному, которое никого не могло оставить равнодушным. У него было стремление приобщить неграмотных крестьян к художественным ценностям, как-то просветить их. Он очень стремился к смягчению нравов, ему хотелось через приобщение к искусству снять ожесточение, которое он видел в настроении почуявших вольницу крестьян. И потому он радовался, когда они посещали музей. Можно сказать, что он с чувством умиления пишет о крестьянке, увидевшей чудеса дворянской усадьбы: «Сколько усилий нужно, чтобы пробудить какой-нибудь отклик в душе образованного посетителя, а баба сама скажет:
– Рай!
И потом всем деревенским бабам:
– В раю была!» (Т а м ж е, с. 498)
Пришвин очень недолго пробыл в должности заведующего Музеем – с 5 марта по 29 ноября 1921 года. После этого он покинул Алексино. Однако он много успел сделать для сохранения богатств усадьбы и способствовал передаче их Смоленскому музею. Он также принимал участие в организации краеведческого Музея в городе Дорогобуже.
Волей судьбы Пришвин очень тесно общался с мужиками, которые не очень доброжелательно приняли барина, пытавшегося представляться как бы «своим», а сам не умеет пахать землю, кладёт кривые борозды. Но новоприбывший учитель проявлял интерес к крестьянскому труду, наблюдая разрушение векового деревенского быта. В Дневнике он подробно записывал разговоры мужиков между собой, их выразительную речь. Он вдумывался в их суждения, отражал их истинное отношение к новым порядкам. Это можно было делать только в секретных записях, поскольку алексинские мужики не скупились на выражения, обругивая перемены. И в этом писатель чувствовал близость своей позиции к трезвой оценке событий крестьянами.
Вместе с тем Пришвин никогда не идеализировал народ, он в довольно резкой форме осуждал ленивых и завистливых мужиков, их невежество и корысть, готовность к грабежу и обману. Его опыт общения с простым народом в тяжёлых условиях выживания был не самым лёгким. Это вызвало возможно чрезмерно острое критическое, отношение: «Какое скрыто в мужике презрение к физическому труду, к тому, чем он ежедневно занимается, и сколько злобы против тех, кто это не делал, и какая злая радость, что вот он видит образованного человека с дровами. «Мужики» — это адское понятие, среднее между чертом и быком…» (М.М. Пришвин. Дневники. 1921 г., 28 апреля, с. 171). Редко он встречал сочувственное к себе отношение. Мужики презирали его, барина, который занимался физическим трудом.
При этом писатель проявил большой интерес к местному фольклору, он уже прежде собирал фольклор в Олонецком крае, имел уже свой опыт изучения народного творчества. И здесь он записывал сказки, песни, поговорки и «причеть священную этого края, присоединяя листок за листком в скифскую комнату». (М.М.Пришвин. «Мирская чаша» - Собр. Соч., т.2, М., 1982, с. 498). Он использовал эти записи при создании своих произведений той поры.
Страстный почитатель как первозданной, так и созданной человеком красоты природы, он с большой горечью наблюдал, как разрушается прекрасный приусадебный парк, насчитывавший более 1000 разнообразных насаждений. Аллеи парка были уже неухоженными. Он это с большой печалью отмечает в Дневнике: «Парк просторный, в нём свободно разбросаны группами и в одиночку вековые деревья. Теперь в парке пасут коров и мальчики жгут костры, обжигая часто драгоценные деревья. Озеро начинает вытекать понемногу: видно, спуск испортился и некому починить». (М.М. Пришвин. Дневники. 1920 г., 22 Августа, с. 88). «Стоногая детвора» из колонии вообще была трудно управляемой. На самом деле у них уже были разрушены все представления о святынях, о порядке, о честности. Обуздать их энергию было чрезвычайно трудно. Пришвин с возмущением пишет: «Стая окаянных мальчишек колонии бросает камни в церковный крест и называет крест — чертов рог». (М.М.Пришвин. Дневники. 1921 год, 3 августа, с. 196).
И всё-таки он начинает бороться за порядок, хотя множество весьма свободных в своём поведении детей и подростков трудно поддаются какой-либо организации. И здесь ему помогала его «детскость», его понимание детей, попавших в жестокие условия того времени. Он находил с ними общий язык.
А жизненные силы давала ему любовь, сердечное отношение к окружающему миру – к дыханию леса, к утренникам, к «лёгенькой порошке», к «весне света» к журавлиному клику.
Писатель как истинный любитель царства природы, слышавший её музыку, впитывавший её свет, уделял ей «родственное внимание». Он заботился о её состоянии, о её сохранении, о разумном использовании её богатств. Он думал о способности людей чувствовать её сердцем. Молитвой и посланием современникам и потомкам звучат его слова: «Немой стою и только после записываю: "В день грядущий, просветли, господи, наше прошлое и сохрани в новом всё, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек, птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от них душу нашу". (М.М.Пришвин. «Мирская чаша» - Собр. Соч., т.2, М., 1982, с.486).
Пришвин любил встречать рассветы и, открывая окно, слышал голоса леса, плеск воды в озере. И зачастую он проводил время на охоте, оставался надолго в лесу, на болотах, ночевал, а иногда и жил в охотничьем домике. Он растворялся в природе как её естественная часть, отвлекался от житейских забот, наслаждался разнообразием природы и предавался глубоким философским размышлениям. И в его произведениях при очень образном, эмоциональном описании леса или болота, озера или поля часто возникают мудрые мысли о законах живой жизни – вселенной, живой природы, человеческого сообщества, отдельного неповторимого человека.
И, конечно, сразу по прибытии новый учитель, «шкраб», очень озаботился образованием и воспитанием детей – учеников школы второй ступени. У него уже был некоторый опыт учительства – в 1919 г. он преподавал в Елецкой гимназии русский язык. Он приступил к работе с детьми, что для него в то время было интересно, почти как писательство. Однако он своеобразно относился к процессу обучения. Позднее, в 1932 году, он пытался объяснить своё отношение к своему участию в учебной работе: «Хочу продумать своё отвращение к учительству. (Хочу не учить, а беседовать, размышлять сообща и догадываться.)» (М.М.Пришвин. Дневники. 1932-1935. СПб, 2009. - 6 апреля 1932 г., с. 73). Как и ко всем делам, М.Пришвин творчески подходил к своему общению с учениками.
При всех трудностях Пришвин приступил к своей учительской деятельности с большим энтузиазмом. Сразу же, 30 августа, он принял участие в Съезде учителей II ступени. И вместе с тем включился и в другие дела: 31 августа он уже читает лекцию на женских курсах по теме «О краеведении как деле просвещения народных масс».
В школе в конце концов набралось порядочно учеников. Директор Пришвин писал, что школой руководил «двуликий Янус»: один из «лиц» отвечал за дисциплину и порядок, был строг и требователен, а другой – мягок, ласков, старался всего достичь внушением. Они дополняли друг друга и вместе вполне обеспечивали работу всего механизма школы – и процесс обучения, и элементарный порядок, и самое примитивное материальное обеспечение. (См. М.Пришвин. Путешествие. Янус. - http://lib.ru/PRISHWIN/putesh.txt)
Пришвин сам сохранял детскость, он оставался непосредственным и по-своему наивным. Он чувствовал душу детей как нечто близкое к природе, к естеству, и это помогало ему находить общий язык с деревенскими детьми. Он преподавал русский язык, литературу, географию. Все эти учебные предметы он объединял с ещё одной дисциплиной – краеведением. Это была его идея единства образования – весь процесс обучения должен создавать цельную картину жизни, всё должно объединять природу, родину с человеком, с сообществом. В этом единстве также должны воспитываться души детей: они должны полюбить родную землю, чувствовать её красоту, её силу и и вместе с тем её зависимость от отношения к ней человека.
Однако окружающая жизнь, крушение основ привычного уклада жизни, голод, холод, бесконечные поборы («контрибуции», как называли их крестьяне) создавали неблагоприятные условия для воспитания учеников. Пришвин выразил это очень жёстко: «Наше время коммуны — гибель детей». (М.М.Пришвин. Дневники. 1920 г., 30 сентября, с. 94). И потому для Пришвина забота о детях в тех условиях – это борьба как за их выживание, так и за спасение их душ. И он всеми силами стремится привлечь детей в школу с тем, чтобы организовать их, чтобы учить для будущего. Для него было большой радостью поступление в школу крестьянских детей. И он отмечает: «Я испытываю гордость победителя, когда мужики обступают меня с просьбами принять и их детей в мою школу: “Попались, голубчики, — думаю я, — и мы, “шкрабы”, что-то значим на свете”. (Т а м ж е , 1920, 31 октября, с. 103)
Однако всё было весьма шатко, даже прочность существования самой школы была сомнительной. Так, 8 октября в Дневнике учителя появляется следующая тревожная запись: «Над Алексином туча нависла: сюда грозится переехать бригада с курсами красных офицеров, и нас (две школы, колония детей, больница, экономия и т. д. ) хотят выгнать». (Т а м ж е, 1920, 8 октября, с. 97). Да и регулярность занятий тоже не всегда устойчивая, – так он в конце октября записывает с большой грустью: «Наши голодные шкрабы мобилизованы собирать подаяние для фронта, и занятий сегодня нет». (Т а м ж е, 1920, 27 октября, с. 102). И, конечно же, не только условия работы были тяжелыми, но и вся организация обучения в Дорогобужье оставалась на самом примитивном уровне. Учитель просто констатирует это в своём Дневнике, он пишет по этому поводу: «Вчера путешествовал в Озерище на собрание “шкрабов”… На собрании учителей говорили о ликвидации безграмотности, вместо букварей предлагали делать из бересты раздвижную азбуку, писать углем на струганых дощечках, уголь изготовлять, обжигая лучину с солью, и т. д., вопрос такой был, где найти для этого время. (Т а м ж е, 1920, 3 декабря, с. 110)
И всё-таки Пришвин не теряет надежды на возможность получения положительных результатов и очень всерьёз относится к достижению своих целей. И хотя ученики в основном были из семей с низким уровнем развития, он делал ставку на их природный ум, на любознательность учитывал тот трудный опыт, которые за последние годы уже накопили много пережившие дети. И потому перед ними он размышлял вслух, доносил до них свои вполне взрослые, можно сказать, философские мысли. Так, в Дневнике он пишет тезисы своей беседы с детьми: «Речь ученикам II ступени: бессмертный — три поколения Барышниковых — три века,— скоро! ... Дело культуры — дело связи. Словесность — дело культуры — связи. Ученье как сила (диплом) и как связь. Сила, чтобы не быть рабом (пример: кто бы соли дал, присягнем всякому)…» (Т а м ж е, 1920, 13 октября, с. 99). Он пытается протянуть связь времён, сохранить нити традиций. Страдая от всего происходящего, углубляясь в собственный смятенный мир и стремясь максимально сберечь основы истинной культуры, Пришвин по-своему сопротивляется эпидемии разрушительных действий. Он старается вложить в сознание учеников высокие образцы культуры, пробудить в них потребность познания духовных ценностей. Он читает детям «Одиссею», показывая разницу между этим гениальным произведением и новыми пропагандистскими поделками, выдаваемыми за «новое искусство».
Надо было противостоять разрушению духовности недавнего прошлого с точки зрения гуманизма и культуры. Конечно же, в школе и в колонии уже насаждалась непримиримая большевистская оценка: «Вечер “среди цветов” (играли дети колонии). Последыш русского окаянства говорил детям речь:
— Роскошен этот дом, в который вас впустила советская власть, в этих роскошных стенах, что же, думаете вы, жили хорошие люди? нет! тут жила горбатая и косая.
Снега вокруг дома истоптаны и на десятину вокруг загажены». (Т а м же, 1920, 3 ноября, с. 105) Какие же представления о недавнем прошлом, об истории страны могли сложиться у этих детей, которые ещё не были знакомы с подлинной культурой? Однако ребят в большой степени учила сама жизнь, они видели всё, что происходило, а учитель умел отметить какие-то важные моменты. И в результате в умах детей всё как-то укладывалось. Пришвин пишет в дневнике: «Интересно, что любимой темой моих деревенских учеников (темы у меня вольные) бывает Иванушка-Дурачок, который делается комиссаром-душителем своего села и под конец за воровство и пр(очее) изгоняется из партии и презираемый погибает под забором». (Т а м же, 1920, 9 декабря, с. 114). Такое понимание жизненных перипетий было в то время у алексинских ребят.
С особым интересом Пришвин преподавал краеведение. Он разработал подробный план занятий и сочетал устные рассказы с организацией практической работы учеников. Он рассказывал на своих уроках об истории края, о природе верхнего Приднепровья, о климате, растительном и животном мире, о местных промыслах и т.д. Сам он изучал эти места, обогащался знаниями, и к его прежним занятиям прибавлялись новые: «Практические занятия: фотография, этнографические записи, музейное дело, раскопка кургана». (М. Пришвин. Дневники. 1921, 3 августа, с. 196). В это время сам Пришвин занялся фотографированием, у него стала собираться ценная коллекция снимков. И, кроме того, он увлёкся другими занятиями: его стали привлекать раскопки, он активно включился в работу батищевской опытной станции Энгельгардта, где оказалось востребованным его агрономическое образование.
Однако все алексинские дела и заботы не заполняли внутренний мир писателя, он ощущал неудовлетворённость. В это время прекратились занятия в школе, и работа на агрономической станции стала основной. Его стала мучить эта сельская «простота», ему уже недоставало воздуха цивилизации. После того, как прекратилась работа в школе, он окружающим казался бездельником, хотя он продолжал работать на станции и – главное – продолжал писать. «Ни в учительстве, которым я занимался, пока не замерла школа, I.5 года, ни в агрономии (теперь), ни в литературе субъективного саботажа (“злостного”) у меня не было, и его вообще нет: дайте возможность работать, и никакого саботажа не будет». (Т а м ж е , 1921, 22 февраля, с. 240).
Постепенно ухудшалось психологическое состояние Пришвина. Он задумывается над своим самоощущением, над тем, что происходит с личностью в условиях того «социализма», который властно утверждался в русской провинции. Его беспокоило затушёвывание индивидуальности, всякой самобытности, стандартизация личности, стремление власти «построить» всех в одну шеренгу. С внутренней тоской рассуждает он на эту тему: «… например, введение понятия “спеца” или “шкраба”: каждый из нас, образованных людей, получив ярлык спеца или шкраба, в свое время был подавлен, потому что чувствовал себя обезличенным в спеце или в шкрабе». (М. Пришвин. Дневники 1920-1922, М., 1995 – 1922, 15 января, с. 230) Такое превращение ставило целью сделать людей автоматическими исполнителями воли, которая навязывается сверху, лишая человека возможности реализовать свои способности, воплощать в жизнь свои представления о том, как надо жить, к чему стремиться.
В это время писателя всё больше мучает интеллектуальный голод: рядом не было людей его уровня образования, разделявших его интересы, не с кем было обсудить всё, что его волновало. Он остро чувствовал свою культурную изоляцию: «…создалось так, что у меня нет ни одной книги (кроме Ключевского и детских учебников), нет ни одной газеты (даже “Известий”, даже сельскохозяйственной), нет ни одного человека, мало-мальски меня понимающего (Т а м ж е, 1922, 7 февраля, с. 235). Он пишет, что выписывать газеты невозможно, поскольку их не доставляют: говорят, что их выкуривают по дороге.
В то время Пришвин страдает из-за болезни своего сына Лёвы, который нуждался в серьёзной медицинской помощи. К тому же семейные отношения также становились всё напряжённее, всё нетерпимее.
И нищета, и дикая бытовая неустроенность привели к страшному физическому и моральному страданию. Ужас наводит признание, сделанное в дневнике 11 мая 1921 года: «Как я опустился в болото! Немытый, в голове и бороде все что-то копается. Мужицкая холщовая грязная рубашка на голое тело. Штаны продраны и назади и на коленках. Подштанники жёлтые от болотной ржавчины. Зубы все падают, жевать нечем, остатки золотых мостиков остриями своими изрезали рот. Ничего не читаю, ничего не делаю. Кажется, надо умирать? Лезет мысль — уйти в болото и там остаться: есть морфий, есть ружье, есть костёр — вот что лезет в голову». ((М.М.Пришвин. Дневник 1921, 11 мая, с. 177)
Он всё чаще задумывается о необходимости переместиться куда-то поближе к центру – его мечты уже влекут его к цивилизованному быту и общению. И писатель размышляет: «Вся интеллигенция страны собралась в два гнезда — за границей и в Питере, одно эмигрантское, другое академическое, и спор идёт между этими двумя обществами, вся остальная страна живёт про себя. Попасть туда, наговориться, начитаться — как хорошо! и если при этом не забыть себя со своей пустыней, то может быть и очень даже полезно. Непременно надо поехать... почему непременно?» (Т а м ж е, 1921, 8 февраля, с. 236). И эта мысль уже неотступно преследует его. В Дорогобужье приехал ради выживания – кажется, это уже удалось. Кажется, самое страшное, самое тяжёлое миновало.
Следует, однако, оговориться: желание вернуться к цивилизации для Пришвина совсем не означало разочарование в народе, – при всём его критическом отношении к невежеству, суеверию мужика, он понимал его природную здравость и даже мудрость, он сохранял своё почтение к нему. Много позднее, уже после Отечественной войны, он вспоминал свою учительскую деятельность в Алексино и в книге поэтических миниатюр «Глаза земли» писал: «Сельский учитель: энергичное старое лицо, всё исписанное жизненными боевыми рубцами, устремлёнными к глазам, чтобы выказать мысль человека… Всё было хорошо, но когда этот смоленский учитель стал жаловаться на народ, – тут открылся заурядный деревенский учитель». (М.М.Пришвин. Глаза земли. - Собр. соч., т.7, М., 1984, с.235). Однако нельзя сказать, что в мужике он почувствовал родственную душу, и общение только с таким ограниченным кругом людей из другого социального слоя не могло компенсировать духовных потребностей писателя и мыслителя.
И оставаться здесь уже становилось морально трудно, хотя делал интересную для него агрономическую работу на батищевской станции. Но внутренне он уже устремлен в другое пространство – от учеников, от дикой природы, от охоты – к интеллектуальному общению, к библиотеке, к старым друзьям. «Отгоняю мысль о необходимости ехать — очень опасно ехать, свирепствует тиф, умерших раздевают и голых выбрасывают из окон, ну, как тут ехать!» ( Т а м ж е, 10 Февраля, с. 237). Он даже предпринял попытку уехать в Москву, поехал на станцию Дурово и целую неделю атаковал поезда, но там посадка была не просто в толчее, а в драку, и в результате уехать ему не удалось. Осуществилось его желание только 19 марта, когда с помощью знакомых удалось устроить возможность выезда. Приехали в Москву 21 марта 1922 года.
Смоленщина, Дорогобужье, Алексино стало прошедшим эпизодом жизни М.М.Пришвина. Но всё, что там было сделано, что было пережито осталось в памяти и отразилось в творчестве писателя.
А с 7 октября 1922 года Пришвин жил в деревнях Дубровки и Костино Талдомского района Московской области, к тому времени Талдом уже был переименован в Ленинск. Начался новый этап в жизни писателя.
Очень точно подметил К.Г. Паустовский: «Жизнь Пришвина – пример того, как человек отрешился от всего наносного, навязанного ему средой, и начал жить только «по велению сердца». В таком образе жизни заключается величайший здравый смысл. Человек, живущий «по сердцу», в согласии со своим внутренним миром, – всегда созидатель, обогатитель и художник». (Константин Паустовский. Золотая роза. М., 1983, с. 205).
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917. – М., Московский рабочий, 1991
2. Пришвин М.М. Дневники: 1918–1919. М., Московский рабочий, 1994
3. Пришвин М.М. Дневники: 1920–1922. М., Московский рабочий, 1995
4. Пришвин М.М. Дневники. 1932-1935. СПб, изд-во «Росток», 2009.
5. Пришвин М.М. Собрание сочинений в восьми томах. М. "Художественная литература", 1982 - 1986.
6. Пришвин М.М. Творить будущий мир. М., "Молодая гвардия", 1989
7. Николай Головкин. «Быть русским, любить Россию - это духовное состояние» Слово о Пришвине. – Фонд стратегической культуры. 17.02.2008 - http://www.fondsk.ru/article
8. Алексей Варламов. Пришвин или Гений жизни. – «Октябрь» 2002, №1
9. Горлов В.П. "…Михаил Пришвин, из Ельца" - http://www.elets.elsu.ru/gorlov/prishvin.html
10. Н.Иващенко, Н.Коршунова. Собиратель. – Альманах библиофила, выпуск 18, М., 1985
11. Владимир Чивилихин. Память. – Роман-газета, 1982, №16
12. Из истории рода Барышниковых. – «Смоленский конный завод». 23.04.2009 –www.podpruga.ru
13. Алексей Егоров. Полотна Тропинина и Рафаэля попали в Москву из Смоленской области. - www.rabochy-put.ru
15. П.Л.Капица. Читая дневники М.М.Пришвина – в кн.: "Воспоминания о Михаиле Пришвине". М., Сов. писатель, 1991.
16. Пришвин М.М. «Мирская чаша». – Собр. соч., т.2, М., 1982
17. Пришвин М.М. Путешествие. 3. Янус. – http://lib.ru/PRISHWIN/putesh.txt
18. Пришвин М.М. Глаза земли. – Собр. соч., т.7, М., 1984
19. Константин Паустовский. Золотая роза. М., 1983